Первое впечатление от этого Благотворительного фонда – полное отсутствие пафоса и выспренности. Никаких тебе цитат на стенах, никаких сердобольных картинок, никаких стендов с грамотами и кубками. С совсем не нарочитой, будничной деловитостью люди помогают другим людям. И даже уже давно пребывающее на слуху название – «Корпорация монстров» – не обыгрывается на все лады как распиаренный бренд. Неброская вывеска у входа – и все. Звонят из Ананьева, а из Сараты уже приехали за каким-то оборудованием для местной больницы. Ни дать ни взять – обычный склад, где что-то принимают, что-то – выдают. Вот только это что-то где-то спасает того, кого спасать больше некому.
Катерина Ножевникова, которая уже не один год руководит этим беспокойным хозяйством, считает свое занятие обычной работой, ну и что, что не без риска? «Пожарник ведь тоже рискует каждый день,
но это его работа, его вклад в жизнь общества», – Катерина упорно не желает принимать лавры святой. Вот только хоть как-то работой ее занятиестало лишь в 2017 г. До этого, лет восемь, вся эта нагрузка на руки и психику – исключительно на общественных началах. Да и нынешние, уже при статусе фонда, зарплаты в 7–8–10 тысяч, едва ли адекватно компенсируют затраты сил и нервов. Невольно напрашивается вопрос – зачем ей это все? «В какой-то момент ты понимаешь, что жить, существовать только для себя – это неправильно, – говорит Катерина. – Есть огромное количество людей, которые живут намного хуже, которым нужна помощь, которым нужно просто протянуть в какой-то момент руку, чтобы они устояли, или немножко подтолкнуть, чтобы они дальше могли двигаться по жизни. Поддержать словом, финансами, помочь вылечить ребенка. Для меня это было хобби, я занималась этим несколько раз в неделю, по несколько часов. Это было такое истинное волонтерство. А в 2014 г. это уже стало практически работой, но работой, которая, кроме затрат, ничего не приносила. Потому что мы вытаскивали из дома все, что только можно – и вещи, и деньги, и бензин, и время. Но тогда началась война, и каждый должен был, как мог, помочь стране устоять. Сначала я была одна, потом нас было двое, трое… потом нас стало много. Кто-то пошел на фронт, кто-то зарабатывал деньги и помогал нам помогать – это был такой механизм, где каждый был отдельным винтиком, но оно все вместе потом заработало».
НЕМНОЖКО. ЛИЧНОЕ
О личном Катерина говорить не любит. В сети можно найти много материалов с ней и о ней, несколько интервью, но автобиографического там очень мало.
– Я считаю, что личное – это такие вещи, которые, в принципе, не должны выноситься в открытое пространство, – говорит она. – Я бы еще меньше рассказывала. Не потому, что я что-то скрываю. На самом деле я очень открытый человек, и могу говорить на любые темы. Но рассказывать о своей личной жизни… Во-первых, я считаю, что это вряд ли должно быть кому-то интересно. Во-вторых, сейчас стало модным выпячивать себя и создавать картинку успешности. Сейчас навязывается, чтоты должен все время демонстрировать какие-то
достижения, ты должен быть лучше, круче других. А это очень плохо действует на психику. Я думаю, что за всем этим стоит на самом деле глубокая психологическая , когда рядом нет людей, которые тебя могут поддержать. Это такая детская попытка обратить на себя внимание – я тут!
– Но это ведь абсолютно не Ваш случай, Вам не надо привлекать к себе внимание. В то же время, интерес к Вашей биографии может быть вызван не праздным любопытством. Вполне допускаю, что есть люди, готовые брать с Вас пример, и поэтому им интересно, как становятся, такими, как Вы.
– Я обычный человек, и, признаюсь, что с 18 и, считайте, до 30 лет я вела кардинально другой образ жизни. Я очень много общалась с людьми, но мало им помогала. Меня интересовали путевки, поездки, шмотки, дорогие туфли, гульки, и мало что меня вообще интересовало. Был период, когда я очень жестко относилась к людям, теряла друзей. У меня на тот момент было так – только мое мнение, и другого мнения быть не может. Я была очень жесткая в спорах. Это сейчас уже мне говорят: «Боже, сколько у тебя терпения, как ты можешь спокойно объяснять это все часами». Но это пришло лишь
со временем.
После школы я практически случайно поступила на мехмат ОНУ, но уже на первом курсе перевелась на факультет международного туризма. У меня папа – турист, и мне тогда это казалось очень интересным, веселым. Летом после первого курса папа отвел меня на практику к своей однокласснице, в турфирму. К концу года я там
уже вышла на полный рабочий день. Зарплата у меня была почти $400 – это были очень большие деньги по тем временам. Я единственная на курсе зарабатывала и поила-кормила всех друзей. И мне нравилась эта работа до определенного времени. Перелом случился, когда родился сын. Я понимала, что домохозяйкой категорически не буду. И тут как раз попалась эта статья на форуме, с просьбой привезти детские вещи – я один раз привезла, второй раз привезла, третий… Тогда для меня было откровением, что кто-то живет плохо. Я жила в другом мире и вообще не знала, что люди могут жить плохо, что кто-то недоедает, а у кого-то нет возможности что-то купить.
– Ваш сын, получается, стал практически ровесником Вашего волонтерства. Как он относится к тому, чем занимается его мама?
– Ему было 3 месяца, когда я делала тут первую поездку с детскими вещами. Я усадила его в детскую люльку в машине, и он со мной ездил почти все время первые 6 лет. Все наши дети не вылезали со склада. У нас есть такие трогательные фотографии – мы ночью пакуем для переселенцев питание, а дети спят там на мешках. И это тоже был их вклад. Но сейчас моему сыну 11, и я его почти никуда не беру, потому что в какой-то момент это был уже перегруз. Ему сейчас интересно другое. А я считаю, что это должно прийти само, и оно придет – он слишком много видел. Мы всем предлагаем приводить детей, но я всегда говорю: не заставляйте ни в коем случае. Я говорю – послушайте, дайте детям пожить, дайте им поучиться, попутешествовать, любить друг друга, дайте танцевать, наделать ошибок – они придут в свое время. А силком ничего хорошего из этого не выйдет. Если говорить о моем сыне, то я все равно больше рассчитываю на то, что он получит хорошее образование, найдет интересную ему работу и будет донором – для мужчины, мне кажется, это наиболее правильный путь. Но даже если он не встанет на этот путь – осуждать я его за это не буду, потому что, опять-таки, это все очень индивидуально, и должно быть только от чистого сердца. Это должно быть истинным порывом.
РОЖДЕНИЕ ВОЛОНТЕРА
У всех нормальных людей время от времени наверняка случались истинные порывы помочь ближнему. Но вот желание, да и, пожалуй, возможность помогать постоянно и всерьез – это удел единиц. Катерина тоже не сразу решила, что это навсегда.
– Весь четырнадцатый год мы говорили, что вот сейчас еще немножко поможем, и все, расходимся. Еще чуть-чуть, сейчас война закончится, и все – по домам. Тем более, что мне сделали очень серьезное предложение – я должна была руководить крупным фондом. На тот момент за мной уже следили люди, и один бизнесмен предложил возглавить его благотворительный фонд. Я сказала да-да-да, сейчас еще немножко, мы вот тут еще чуть-чуть, и я – с удовольствием. Потому что зарплата – высокая, условия – хорошие. А потом через какое-то время он пришел и говорит – я уже понимаю, что ты не пойдешь, ты уже, типа, народное достояние.
– Я обратил внимание, что изначально «Корпорация монстров» была делом женских рук. Напрашивался вывод, что это девушки, которые могут с такой самоотдачей заниматься благотворительностью, потому что у них за плечами стоят успешные мужья.
– Конечно, и только так. И я считаю, что это правильно. Конечно, возникают вопросы, когда человек тратит 24 часа в сутки, или там 6–12 часов в сутки на волонтерскую деятельность. Но любому человеку нужно есть, нужно пить, нужно одеваться, нужно платить за квартиру. Мы все взрослые люди, у кого-то есть дети. И возникает вопрос – если вы всем этим занимаетесь, то кто-то должен оплачивать ваше бренное существование. Так получилось, что у нас здесь все были женщины, потому что мужчины работали. Мужчины, которые тоже занимаются волонтерством 20 часов в сутки, вызывают у меня еще больше вопросов, значит должен быть какой-то бизнес, например, который приносит заметный пассивный доход. А мы с девочками могли себе это позволить только потому, что за нашими спинами стояли мужчины, которые работали.
– Порой, общаясь с волонтерами, я сталкивался с тем, что они пускаются в споры, кто из них больше волонтер, кто работает на самых правильных участках и приносит самую значительную пользу…
– О, это любимое занятие у нас в обществе. У нас здесь позиция четкая – мы никогда ни с кем не соревновались, мы просто делали то, что мы делаем. Я не приветствую награды. От всех, практически, наград, которые нам предлагали, мы отказывались, за исключением тех, которые нам дают наши подопечные. Когда мне больница дает грамоту, я с удовольствием возьму – это память для нас, мы считаем их уже коллегами, и это искренняя благодарность. А когда мне какую-то государственную награду тулят, то я считаю, что это вообще неприемлемо. Потому что ведь, по сути, мы делаем их работу, и они нас благодарят. За что? За свое бездействие?
Может быть, потому нас и поддерживает так много людей, что мы никогда в этих склоках не участвовали, и в волонтерских внутренних негласных конкурсах тоже не участвовали – кто круче, кто больше сделал. Мы с удовольствием помогаем нашим коллегам, когда это необходимо. И мне глубоко безразлично, где какие рейтинги, кто считается круче. Мы же не делаем это для того, чтобы участвовать в конкурсах и получать народное признание.
– Но в вашем случае народное признание это, собственно, ваш главный капитал.
– Да, это если речь идет об искреннем народном признании. А я имела в виду премию «Народное признание». А так, действительно, для нас главное, что нам доверяют, что наших доноров с каждым годом становится все больше и больше, что это уже не только одесситы, а люди со всего мира.
– Вы чувствуете себя в какой-то мере потомком советских тимуровцев?
– Нет, я с советскими тимуровцами не хочу даже параллелей проводить. Совсем. У меня к Союзу свое очень сложное отношение. Тогда, действительно, и такой порыв был тоже – так учили. И нас так учили. Мы же собирали эту макулатуру, причем с горящими глазами – поднимали страну, Родину спасали! Кстати, это не самое плохое, что было в Союзе, прямо скажем. Но нет, их потомком я себя не чувствую. Это у меня, скорее, от моего отца. Он всю жизнь всем помогал, его до сих пор обожают все, с кем он пересекался по жизни. Он очень много сделал для других людей, и в детстве меня это раздражало. Мы всегда папе говорили – ты на все для всех готов, только не для нас. Но пришло время, и это проявилось во мне. И это было заложено в воспитании. Он не читал мне лекции, не рассказывал, что все должны помогать – он просто так поступал, а мы это видели. Я 10 лет проработала в турфирме, очень много ездила, путешествовала. Для кого-то моя работа казалась пределом мечтаний – туристическая фирма, катаешься, мир смотришь. Но именно здесь, в Фонде, я каждый день вижу результат своей деятельности, это первое. А второе – я сталкиваюсь с огромным количеством горя и боли. Это тяжело, да, но это помогает мне оценивать, насколько простые вещи могут быть важными, и насколько люди, в принципе, не ценят обычную жизнь. Я же никогда об этом не думала, пока не стала делать то, что я делаю. Вот я иду по улице – это может звучать смешно – иду и улыбаюсь. Потому что думаю – вот я иду, у меня две ноги, две руки, и я иду. Могу остановиться, могу пойти дальше, могу побежать. Я утром просыпаюсь, открываю глаза, вижу сына, солнце. Очень многие люди этого сделать не могут. Но многие же не видят этого, не ценят то, что у них есть. Мне моя работа помогает ценить все то, что у меня есть, и быть счастливой. А это стоит очень-очень дорого. Хотя, я повторяю, очень много тяжелого.
АНАТОМИЯ СРЫВА
У каждого человека она своя. У каждого свои болевые точки и слабые места. Когда Катерина Ножевникова признается, что иногда у нее бывали срывы, у меня вызывает удивление только слово «иногда». Почитайте хотя бы истории на сайте ее благотворительного фонда. Когда рассказ о помощи ребенку заканчивается сообщением о его смерти. Одна из таких историй едва не выбила Катерину из колеи окончательно.
– Это было еще до создания фонда. Я была просто волонтером, и у меня был маленький подопечный в детской реанимации недоношенных деток. Я купила лекарство, привезла в реанимацию, прошло несколько дней. Мне позвонили и говорят: «Приезжайте в морг, заберите тело. Ваш телефон в истории болезни. Ребенок умер – заберите тело». Я нашла телефон матери, с большим трудом, через райгосадминистрацию и полицию, дозвонилась до этих родителей и говорю – у вас умер ребенок, приезжайте, заберите похоронить. В ответ: «Мы не приедем – у нас денег нет». У меня тогда реально впервые случилась истерика. Но через день я позвонила этой так называемой маме, и, по сути, соврала. Сказала, что если они не приедут и не заберут тело, то не получат детских выплат. И тут же у них нашлись деньги, они приехали и забрали ребенка похоронить. Вот после этой истории я была на распутье. В какой-то момент я решила, что мир, в котором живут такие люди, не достоин того, чтобы пытаться его изменить. Тогда эта история у меня в голове не укладывалась. Но потом пришло утро, позвонила другая мама, из тех, которые для меня являются просто каким-то маяком, потому что реально несут свой нелегкий крест и при этом остаются позитивными, и даже умудряются помогать другим. Из тех, ради которых стоит и побороться.
Но, вы не поверите, сейчас внешние факторы уже не могут вывести из себя. Более того, когда я сталкиваюсь с тяжелейшими ситуациями, когда у нас умирают пациенты (у нас бывают очень сложные в моральном плане случаи) – я, как скала, меня это не выводит из себя. Сейчас все мои срывы связаны исключительно с внутренней историей. Я очень категоричный руководитель, и отношусь
к работе иногда даже слишком щепетильно – если надо прийти в 8, я приду в 7. Я понимаю, что не все такие, как я, стараюсь принимать людей такими, какие они есть. Но периодически, если что- то внутри по работе идет не так, меня это очень сильно выбивает из колеи. Я перфекционист в этом вопросе, и сотрудникам со мной бывает сложно. Вот в такие моменты я кричу, как Хрущев, – тапком по столу стучу, и кричу – все, закрываемся. Очень много времени провожу в интернете, это тоже часть моей работы. Отвечаю людям, разъясняю людям, всегда это делаю в спокойном тоне. Но иногда я сталкиваюсь с таким мракобесием, с такой тупостью, особенно когда речь заходит о внедрении связи… это очень тяжело… ну, это из серии 5G, чипирования или вакцинации. Иногда достают неуместными советами, как ты должна жить и что ты должна писать, кому нужно помогать, а кому – не стоит.
КОРПОРАЦИЯ, КОТОРАЯ СТАЛА ФОНДОМ
Как корабль ни называй, его судоходные качества будут определяться совсем другими факторами. С названием своей организации, а впоследствии – фонда, Ножевникова со товарищи не прогадали. Корпорация Монстров. Во-первых, не затаскано, во-вторых, мимо пафоса, в-третьих, детям нравится. Правда, подопечных из категории 70+ поначалу немножко напрягало. Не все они знали о милом добром мультике с таким названием.
– Из них точно никто не знает, и сначала они пугались. Но теперь они знают, они смеются, они радуются, они с удовольствием фотографируются рядом с машиной. И они до сих пор не знают, что есть такой мультик – просто знают, что так называемся мы. Есть, конечно, сложные случаи, когда нас проклинают. Но дети воспринимают на ура, а поначалу нашими подопечными были именно дети. И они радуются, потому что знают, что это такое. Особенно весело было, когда нам из каких-то организаций серьезных звонили и – «как- как вы называетесь?» В основном, люди реагируют тепло – начинают смеяться, и в результате начало диалога сразу же получается менее официальным.
– Удачное название унаследовал и созданный в 2017 г. благотворительный фонд. Почему должны были пройти годы, прежде чем Вы решились на создание такой структуры?
– Я много лет не хотела делать фонд, потому что не доверяла фондам. Тогда мы придумали такое решение: 100% сборов мы будем тратить на подопечных, но при этом откроем отдельный счет, куда люди будут сознательно переводить деньги на административную деятельность. Те, кто понимают, что это уже не волонтерство, что люди здесь работают по 12–14 часов, что нужны юристы и бухгалтеры, нужна бумага и техника, и переводят на это деньги сознательно. А тот, кто хочет помочь непосредственно ребенку или больнице – знают, что, если они 100 гривен перевели, то их 100 гривен будут потрачены только на помощь нашим подопечным. И это сработало. Я основала и возглавила фонд, потому что мы к тому времени оперировали уже такими суммами и объемами, что необходимо было выйти в легальное поле.
– Хотел бы уточнить – предыдущее поле было нелегальным?
– Конечно. У нас, по сути, все волонтерство нелегально. Смотрите, я покупаю аппарат за миллион гривен и ставлю его на баланс. Это возможно, как частное лицо, я, Ножевникова Екатерина, могу его подарить. Но при этом у государства возникают вопросы – где я взяла этот миллион, и где 18,5% налога? И чтобы получать от больниц официальные письма с запросами, нам тоже нужен был какой-то официальный статус. Очень много нюансов. Поэтому в какой-то момент я решила, что мы это сделаем и попробуем показать людям, что работа фонда может быть прозрачной и правильной. Что можно поменять отношение многих людей к работе благотворительных фондов в целом. Ведь у нас культура благотворительности в зародышевом состоянии, еще надо учиться, и людей учить. Когда мы стали фондом, зашел разговор о том, что люди должны получать зарплату, потому что это серьезная и тяжелая работа. У нас появились бухгалтера, юристы, а в этом году даже офис-менеджер, чего никогда раньше не было, хотя у нас очень много бумажной работы. Понятно, что у нас нет каких-то фантастических зарплат – в среднем это 10–12 тыс. грн. И мы очень благодарны тем, кто нас поддерживает. Как основатель и руководитель фонда я каждый год для этих целей подыскиваю разных людей, чтобы никто не мог нас упрекнуть в том, что мы чей-то персональный фонд. Скажем, Андрея Ставницера. Он – мой друг, и в первый год именно благодаря ему мы смогли выжить и вырасти, потому что он помогал платить аренду.
Но уже на следующий год ему на смену пришли другие люди – именно для того, чтобы никто не говорил, что кто-то может влиять на мои решения.
– У меня такое впечатление, что всплеск волонтерского движения, который пришелся на четырнадцатый год, скорее всего, пойдет на спад, как только пойдет на спад военная напряженность. Но эта тенденция едва ли коснется вашего фонда. Он выглядит вполне самодостаточным и не привязанным к конкретным текущим обстоятельствам.
– Волонтерство пошло на спад уже давно, сейчас и не сравнишь с тем, что было в 14–15 годах. Я понимаю, что наш фонд на сегодняшний день целиком и полностью привязан ко мне. И в последнее время пытаюсь наладить процессы так, чтобы все могло работать и без моего присутствия, чтобы работа продолжалась (может, это и громко сказано) и тогда, когда меня не будет. И чтобы здесь остались только те люди, которым я доверяю, и которые живут и дышат этим так же, как я. С другой стороны, мне хотелось бы, чтобы все сложилось так, чтобы наша деятельность перестала быть необходимой. Я мечтаю, чтобы через 20 лет фонда вообще не было, потому что не нужно было бы кормить брошенных стариков, не нужно было бы помогать на лечение детям.
– А Дворец у монстров будет или нет? Кому все-таки будет принадлежать дача Анатра, которую вашему фонду подарил меценат?
– Сложно сказать, вопрос открыт. Суд назначен на октябрь. Речь идет о том, чтобы вернуть землю в собственность государства, и как законопослушный гражданин, если будет принято решение вернуть, я, естественно, верну. Ситуация патовая. Если бы шла речь о том, что кто-то отжимает здание в частные руки, то я бы сопротивлялась. Здесь же фигурируют интересы государства. А мы ведь ратуем за то, чтобы все, что было когда-то украдено или неправильно выведено из госсобственности, вернулось стране.
Если же здание оставят нам, то, конечно, мы будем делать все, чтобы его поднять. Это очень сложная задача, потому что в него нужно влить колоссальную сумму – по предварительным подсчетам, $2–3 млн. На эту сумму можно построить два таких новых здания. Бизнес понимает, что это – наша история, культура, что это один из немногих сохранившихся кусочков старой Одессы на Французском бульваре. Но, с другой стороны, деньги любят счет. Нам часто задают вопросы – допустим, вы найдете эти деньги, а дальше что? Как этот объект будет зарабатывать? А он не сможет зарабатывать. На сегодняшний день мы его закрыли, законсервировали, обновили крышу, закрыли щитами весь первый этаж, затянули второй. Он стоит на сигнализации – спасибо, нам подарили и эту услугу тоже, чтобы туда не влезали лица без определенного места жительства, чтобы его не подожгли. Мы стараемся там потихонечку убирать, проводим какие-то мероприятия, но, в любом случае, до октября его судьба неизвестна. После октября будем всем миром думать, что мы с ним реально можем сделать.
– Вы знаете, мне кажется, что в деятельности вашей организации отражается одна очень неприятная тенденция – чтобы люди кому-либо доверяли, этот человек должен быть максимально дистанцированным от государства. Т.е. государство – это какое-то средоточие человеческого недоверия. Почему так получается, и можно ли, по-Вашему, это исправить?
– Ну, это результат многих лет, и даже десятилетий. Такое не случается одномоментно. Мы можем наблюдать новую власть, которая имела высочайший уровень поддержки среди населения. И что мы видим сейчас? Все то же самое, что мы проходили уже много-много лет. Конечно, нет доверия. Потому что, когда всем говорят сидеть в масках, а сами идут в кафе – это вызывает вопросы. Когда главный санитарный врач выходит и говорит, что мы вас в парки не пускали, чтобы психологически мобилизовать – это такой непрофессионализм, который даже у людей, не особо разбирающихся в политике, вызывает отторжение и недоверие. Плюс бесконечные скандалы, связанные с роскошной жизнью депутатов, уже новых, когда в стране врачи в трусах заходят в реанимацию во время эпидемии. А там – пир во время чумы. Т.е. ничего не изменилось. Люди живут все хуже и хуже, и, да, появляется ненависть. Нас потому и поддерживают, что мы реально работаем. Меня уже много лет зовут разные политические течения, практически, на любые выборы. Сначала меня это удивляло, а теперь я понимаю, что нужен человек, вокруг которого собрались бы люди с репутацией. Я для кого-то являюсь лакмусовой бумажкой в определенных вопросах. Но, видите ли, я давно уже не романтик, и понимаю, что без критической массы людей в каждом органе власти ничего сделать нельзя. И, к сожалению, действительно, один в поле – не воин. А критической массы нет. Собрать свою команду тоже очень сложно, потому что, дожив до 43 лет, я понимаю, что ты и за себя-то не всегда можешь ответить. А как поведет себя тот или другой человек? Людей не обязательно покупать деньгами, можно прижать другими вопросами, у каждого есть свои слабые места, и любой человек может сломаться. Большинство людей не имеют внутреннего стержня, им не хватает морали для того, чтобы удержаться, оказавшись в ситуации, когда можно легко обогатиться. Я видела, как приходили ребята с горящими глазами во времена Саакашвили, и как они превращались через 3-4 месяца в «человек-костюм», либо уходили. Система выдавливает тех, кто не угоден, тех, кто идет против течения. У меня нет времени, к сожалению, на эту войну, у меня есть своя война.
– Т.е. Ваша позиция не в том, что власть сама по себе зло? Она, теоретически, может быть хорошей, просто в конкретной нынешней ситуации Вы не видите возможности войти туда с надлежащим эффектом?
В целом можно сказать, что в нашей стране уже многие годы власть – это зло. И да, у меня нет времени бороться с ветряными мельницами, от слова совсем, потому что мы здесь точечно делаем больше. А там, во власти, я могу потратить очень много времени и ничего не добиться. У каждого свой путь, наверное.
– Но, если на горизонте замаячит та самая критическая масса, вы готовы присоединиться и поучаствовать?
– Я уверена, что на моем жизненном отрезке критической массы не случится. Для того, чтобы случилась эта критическая масса, нужно начинать с воспитания в детском саду. Я не верю, что в ближайшие 10–20 лет здесь что-то изменится кардинально – пока не будет изменена судебная система, пока мы не начнем уделять больше времени образованию, нашим детям, воспитывать их. Это прозвучит банально и смешно, но правда в том, что говорил профессор Преображенский. Пока будут мочиться мимо унитаза, ничего не изменится. Ни Порошенко, ни Зеленский не выкручивают лам почки в подъездах. У нас у каждого в парадной живет бедная бабушка. Если бы в каждой парадной нашелся тот, кто принес бы своей бабушке пакет молока, мы вообще не нужны были бы. Остались бы только фонды, которые лечат тяжелую онкологию. Знаете, сколько у нас в день звонков – здесь кот застрял, там бабушка голодает… Да елки-мо талки! Так возьми и сделай, что ж ты звонишь? Вы потратили время, нашли телефон, позвонили мне. Неужели намного больше усилий нужно на то, чтобы снять кота или принести бабушке булку хлеба?
